Виктор (Мамонтов) - Господь — Пастырь мой
Корень первой аскезы — «Я». В ней человек, по слову Николая Бердяева, остается замкнутой монадой, ищущей спасения. Корень второй аскезы — «Ты», Христос и ближний. Имя первой аскезы — духовный эгоцентризм, это аскеза страха, холодная аскеза. Имя второй — любовь, это аскеза любви, горячая аскеза.
Из опыта святых отцов мы знаем, что такое аскеза любви в своем пределе. У преподобного Силуана Афонского, память которого мы ныне совершаем, и у многих святых мы встречаем трогательное обращение к Богу: «Господи, если возможно, спаси их вместо меня». Святой ради ближнего готов пожертвовать всем своим аскетическим восхождением к Богу, готов даже к нисхождению во ад, что есть богооставленность, то есть готов на самое страшное.
Если в духовном эгоцентризме мы видим бегство от страха, то в аскезе любви мы видим готовность ради ближнего согласиться на страшное. В этом добровольном отказе от главной цели аскетики и от самой аскетики — вершина аскетики, любовь.
Мы увидели предел аскетики. Это духовное состояние совершенных, обожившихся людей, святых. Но это предел без предела.
«Поистине невозможно человеку, — говорит преподобный Исаак Сирин — в шествии своем достигнуть предела, ибо и святые не дошли в этом до совершенства. Пути Премудрости нет конца: она восходит выше и выше, пока не соединит последователя своего с Богом. То и составляет ее признак, что постижение ее беспредельно, потому что Премудрость есть Сам Бог».
Нет предела, нет конца, но всегда есть начало аскетического пути. Оно не похоже на трудные будни подвижника, оно празднично, радостно. Сам Господь встречает нас Своей любовью, принимает нас как младенца, бережно, ласково и тихо. И в душе человека — мир, тишина и блаженство. И он смотрит на мир, как влюбленный. Отец Павел Флоренский писал: «Блаженство дается уже в начале искупительного пути, не достойно, а для бодрости, на долгий путь, на многие муки». Если в начале пути человек весь в себе и Господь пеленает его Своей любовью, как младенца, а в конце аскетического пути он умирает ради ближнего и Бог дает ему новые пелены, погребальные пелены Своего Воскресения, — он снова в полноте любви, потому что родился в новую жизнь, — то в середине своего духовного пути он начинает мучительно отрываться от себя и ощущает это состояние как тесноту, тяжесть, сухость, страдание. Он познает всем существом реальность слов Христа: В мире будете иметь скорбь, но ему только еще предстоит расслышать укрепляющий голос: Мужайтесь, Я победил мир (Ин 16:33).
Почему в середине пути так трудно и больно? Что причиняет мне боль? — Мир и я сам. Я еще занят собой, но уже иду к ближнему и должен оторвать себя от себя. В начале человек был влюблен в мир и людей. Но в действительности он пока не научен любви: он любим Богом, но сам еще не умеет любить.
Когда начинается научение общинной жизни, все, радуясь друг другу, говорят: «Какие мы хорошие, как приятно быть вместе!» Но наступает момент, когда человек говорит: «Какие все противные!» — Я прикасаюсь к своей нищете, обнаруживаю зло и боль в себе, во мне возникает страх: все увидят меня, какой я есть, и отойдут от меня.
Здесь нужно сказать о целительности общинной жизни, о ее возможностях, которых не имеет каждый из нас сам по себе. Монахи ради спасения шли в монастыри, в пустыни. Христианин, живущий в миру, идет в общину, живет в ней. Она дарит ему ближнего, ближних, возможность увидеть себя таким, каков он есть. Ближние становятся моим зеркалом. Когда я стал отрываться от себя, чтобы идти к ближнему, это вызвало во мне боль и сопротивление. Но вдруг открывается мне тайна того, что ближний становится целителем моей души. Если я не принял ближнего как помощника мне, испугался его, не доверил ему свою боль, то есть не открыл свое сердце, то я начинаю искать спасения от боли на пути забвения, прибегая или к алкоголю, или к зрелищам и т. д. Наркотиком может стать все, что угодно, и особенно страшно то, что даже и религию можно превратить в средство моего забвения. Увы, здесь приходят на память печально знаменитые слова о религии как опиуме.
Я шел от себя к ближнему и Богу, но, так и не дойдя, вернулся к себе. Стал христианином–одиночкой, а это нонсенс. Христианинодиночка может попытаться встать на путь аскетики, но это будет аскетика страха, а не любви. Например, он может добросовестно, с увлечением прочесть Добротолюбие, вдохновиться на самый аскетический подвиг, со страстью отдаться аскетическим упражнениям, изнурить свое тело строгим постом — и ничего, кроме вреда, не принести себе. Мой духовный отец Серафим (Тяпочкин) из села Ракитного рассказывал мне с юмором: «Ко мне приносили постников, их приходилось отпаивать с чайной ложечки».
Христианин–одиночка способен даже любовь к ближнему и милосердие превратить в аскетическое упражнение, средство его спасения, о чем так хорошо писала мать Мария (Скобцова). Христианин–одиночка, даже придя в храм, где должно совершаться таинство собрания братьев во Христе, радуется, когда в нем никого нет. В книге «Беседы иконописца» архимандрит Зинон рассказывает, с каким удовольствием одна женщина поведала ему, как ей хорошо было молиться в пустом храме: никто ей не мешал.
Аскеза христианина–одиночки вредна, потому что бесплодна. Мать Мария, познавшая тайну Христовой Любви, писала: «Уничтожьте любовь к человеку, — и вы уничтожите человека, потому что, не любя его, вы его отрицаете, сводите к не–сущему». Николай Бердяев писал: «Нужна аскеза, которая приучала бы человека к общению и братству, это требует новых методов аскезы». Мы должны поставить вопрос в нашей Церкви — к этому давно уже подвела наша жизнь — о новой аскетике, аскетике общины. Язык этой аскетики — любовь.
Аминь.
Ересь жизни
Господь каждому из нас всегда предлагает выбор: жизнь или смерть.
Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие (Втор 30:19). Человек в ужасе замирает пред этим выбором, ибо в этот момент в нем должна открыться таинственная глубина его последней свободы. Глубина эта бездонна и трагична, ибо сам по себе человек может пропасть в ней. И тогда он слышит спасительный голос: Избери жизнь (Втор 30:19).
Спросим каждый себя: «Жив ли я? Выбрал ли я жизнь? И что мне нужно для того, чтобы вновь и вновь правильно выбирать ее?»
Если я выбираю не жизнь, то становлюсь изменником жизни, предаю ее. По слову Николая Бердяева, это есть ересь жизни — единственная настоящая ересь.
Чтобы не сделать ложного выбора, нужно всегда помнить заповедь Божию: Избери жизнь. Но что значит помнить? Держать в голове, знать умом? Мало. Помнить — это жить Богом.
Вдумаемся в то, что есть память. Память — это реакция на отсутствие. Нужно различить природную память и священную, или духовную память.
Природная память по отношению к хорошему прошлому рождает сожаление о том, что его уже нет. А по отношению к плохому она радуется избавлению от него. Но в обоих случаях она уничтожает прошлое, хоронит его, порой в очень красивой форме. Она говорит: «Прошлого нет», то есть отказывает ему в жизни. «La vita foga», жизнь убегает — сетовал Петрарка. Человеку трудно примириться с мыслью, что его прошлое исчезает. Но природная память бессильна перед временем.
Священная память побеждает время, актуализирует далекое историческое событие, превращая его в церковное «днесь». «Дева днесь Пресущественнаго раждает…», — поет Церковь каждый год на Рождество. Эта память — духовная, творческая, онтологическая, животворящая. В глубинном слое личности она творит полноту жизни. В человеке оживает все человечество. Поэтическая интуиция Максимилиана Волошина говорит об этом так: «Весь трепет жизни всех веков и рас живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас».
Священная память призвана соединить нас с Богом. Память эта есть жажда, желание человека соприкоснуться с Богом, припасть к Нему. И эта наша жажда утоляется в таинстве Евхаристии, которую мы всегда, по заповеди Христа, творим в Его воспоминание. Он просил нас: «Вспоминайте Меня». Не в том смысле, чтобы собирались и говорили о Нем, но чтобы мы реально соединялись с Ним. Память — это соединение со Христом всего нашего существа, всего нашего состава. Только священная память способна победить отсутствие и дать чаемое Присутствие, сотворить со–бытие.
А как она осуществляется в наших отношениях с ближними?
Священная память животворящая. Се, творю всё новое (Откр 21:5). Она творит из ничего. Способны ли мы к такой творческой, обновляющей памяти по отношению к ближним? Мы всегда просим Бога сотворить вечную память о наших ушедших. А Господь просит нас не забывать тех, кто ныне рядом с нами. Он доверяет их нам, нашей священной памяти о них, памяти–любви.
Что значит память как творчество в нашей повседневной христианской жизни? Наш ближний утопает в грехах. Нетворческая реакция — реакция осуждения. Творческая память предполагает веру в него. Иисус Христос сказал об умершей девочке: Она не умерла, но спит. И все смеялись над Ним. Он сказал ей: Девица, встань (Мк 5:41). И она ожила.
